к оглавлению

Владимир Кунин

Иванов и Рабинович или “Ай гоу то Хайфа”

52. Как возникают бунты на корабле.

А потом, на смену бурным вчечатлениям и событиям, пришло тоскливое, выматывающее, однообразное плавание — без берегов, без островов, без лагун, без заходов в чужие бухты и порты, без единого нового человеческого лица...

В ушах — томительный, ни на секунду не прекращающийся скрип снастей, комариный писк ветра в такелаже, редкое похлопывание парусов, негромкий, надоедливый плеск маленьких, частых волн о борта яхты...

Вокруг только одна вода и вода — то зеленая, то синяя, то серая, то черно-фиолетовая...

А над головой — слепящее солнце, коварное солнце, страшное солнце!..

Видишь только свет его, но под свежим морским ветром не чувствуешь его разящих лучей. Зато к вечеру все тело горит, голова раскалывается, лохмотьями слезает со спины и плеч сожженная кожа, к груди не притронуться...

В ночи холодным светом посверкивают тысячи и тысячи звезд.

Сон свободного от вахты тяжек и удушлив. И короток. Невероятно короток! Только уронил многопудовую голову на жесткую, постоянно влажную подушку, как из кокпита несется:

— Эй! Подъем!.. Ветер переменился. Вылезай, мать твою! Берись за паруса!...

А поспал человек всего лишь двадцать минут, не больше...

Матерясь, вылезает из каюты, спит на ходу, но уже тянет шкоты, вяжет узлы на утках, крутит рукоятки лебедок...

Только лег, только прикрыл глаза, — снова крик:

— Проснись!.. Проснись же, тебе говорят!

— Ну, что?.. Что еще?.. — чуть не плачет “отдыхающий”.

— Я курс изменил. Нанеси на карту и проставь время! А то опять заблудимся к едрене-фене!..

Зажигается свет в каюте, расстилается на столе карта. Глаза закрываются, ничего не видят, пальцы не держат карандаш, транспортир...

— Ну, что там у тебя за курс, мать-перемать?..

— Сто тридцать пять!

— Время поворота?

— Два десять!

— Скорость?

— Откуда я знаю?! Рассчитай!

— Ой, мама родная...

Рассчитал, нанес на карту, проставил время и лег. Только, казалось бы, глаза прикрыл, опять от штурвала крик несется:

— Ты на вахту собираешься? Или я должен за тебя тут всю ночь уродоваться?!

Под утро красные от бессонницы глаза, обветренные губы потрескались, кровоточат. Тело будто исхлестано, ноги не держат, рук не поднять...

— Жрать будешь?

— Нет. Чайку бы с лимончиком...

— А с эклером не хочешь, гурман хренов?!

— Пошел ты!..

И опять изнуряющее солнце, солнце, солнце... Скрипят блоки, подвывают ванты, плещет о борт волна — все одно и то же, одно и то же! Небо и вода... Вода и небо...

Редко-редко, где-то на горизонте появится и исчезнет что-то водоплавающее, но так далеко, что и не разобрать — пароход ли, яхта ли, а может, ничего не было — просто пригрезилось от усталости...

— Посуду будешь мыть за собой? — Да так раздраженно, будто с кровным врагом!

— Обойдешься... Сам помоешь, не сдохнешь.

— Ну, гад!..

— На себя посмотри...

Все раздражает! Все выводит из себя!.. Не так повернулся, не так посмотрел, недостаточно быстро что-то сделал... Ответил не так, спросил не тем тоном!.. Слишком слабо затянул какой-то узел!.. Слишком сильно затянул узел — теперь не распутать ни черта! И руки у тебя не тем концом вставлены, а у тебя мозги не работают!..

— И вообще, на кой хрен ты мне сдался?!.. Что, я один не мог?!

— Ты — один?! Ха-ха-ха! Что ты можешь один? Бездарность!..

В глубине души оба ощущают всю меру своей неправоты и несправедливости, но уже не остановиться — момент уже упущен! И растет глухая бесконтрольная ненависть, рожденная дикой усталостью и однообразием, бессонницей, постоянным нервным ожиданием конечной цели плавания — где почти в пятьдесят лет все надо будет начинать сначала, заново. И сразу! Без времени на раскачку и раздумья!

И от этого в голову все чаще и чаще вползает одна и та же мыслишка: “А надо ли было?..” И становится так страшно, так жутко, так хочется найти виноватого!..

На четвертые сутки происходит взрыв!

— На кой черт ты вообще плывешь?! — кричит Василий, придравшись к какому-то пустяку. Сидел бы себе в Ленинграде, крутил бы колеса, жлоб с деревянной мордой!

— Я плыву к себе на историческую родину! А вот ты, что тут делаешь, говнюк?! Ты — вообще не еврей!!! — орет Арон.

— А кто учил иврит?! Ты, что ли? Я не еврей?! Да, я в сто раз больше еврей, чем ты! Я — “Рабинович”!!!

— Ты — “Рабинович”?! Засранец! У тебя фамилия моей родной сестры Ривочки! Ты просто бежишь от Советской власти! — Арон стоит у штурвала и орет это все, автоматически поглядывая на компас и бессознательно корректирует курс штурвалом. — А я плыву к себе! В свою страну!.. Я — чистокровный еврей...

— Ты?! Ха-ха-ха! Какой ты еврей?! Дерьмо несчастное! — кричит Василий. — Еврей!.. Водка литрами, мат-перемат, чуть что — в морду! Еврей!.. Кто тебе поверит?.. Ни один нормальный еврей себе такого не позволяет! Он — еврей!.. Смотрите на него! Ты — “Фоня-квас” — вот ты кто, уголовная твоя морда!..

— А ты?.. Ты кто??? — Арон в беспамятстве от ярости бросает штурвал, поворачивается к Василию и протягивает к нему свои огромные натруженные лапища: Я — работяга! Я всю жизнь вот этими своими руками... А ты — жулик! Торгаш несчастный!.. Ворюга!!!

— Я — ворюга?! Ах, ты блядь толстомордая!!!

Василий, не раздумывая, бьет Арона в челюсть — раз, другой, третий!..

Ошеломленный Арон отлетает назад к рубке, сильно ударяется затылком о лебедку и замертво падает в кокпит...

Паруса спущены, валяются кое-как на палубе и крыше рубки...

За штурвалом никого нет, и “Опричник”, повинуясь только течению, болтается на воде, покачивая голой мачтой...

В каюте, по одну сторону стола, тесно прижавшись друг к другу, обнявшись, сидят Арон и Василий и горько плачут...

У Арона перевязана голова, у Василия забинтована правая кисть руки.

На столе, на ненужной уже карте Эгейского моря пустая бутылка из-под греческого коньяка “Метакса” и почти пустая бутылка “Столичной”. Два стакана, немудрящая закусочка — одна тарелка на двоих и два пиратских ножа в сливочном масле.

— Прости меня, Арончик... — всхлипывает Василий и кладет повинную голову на широкое плечо Арона.

Арон гладит Василия по голове, говорит сквозь слезы:

— Господи... Да что же это с нами такое, Васечка?..

Василий разливает остатки “Столичной” по стаканам. Пытается сделать себе бутерброд для закуски, но рука, разбитая о челюсть Арона, плохо слушается.

Арон мягко отбирает у Василия кусок хлеба и нож, сам делает ему бутерброд и поднимает стакан:

— Ну?.. Ай гоу ту Хайфа? — спрашивает он и вытирает рукавом слезы с лица.

У Василия дрожат губы. Он пытается благодарно улыбнуться Арону, тоже поднимает стакан и, всхлипывая, тихо говорит:

— Ай гоу ту Хайфа, Арончик...

назад    наверх    дальше