к оглавлению

Вернер Гильде

Непотопляемый “Тиликум”
Вокруг света за 1000 долларов. Жизнь Дж. К. Восса, рассказанная им самим

Глава 6
Кораблекрушение на Эльбе. “Дора”. Я нанимаюсь на “Дору”. Как пишется слово Гуаякиль? Раздутый апломб и шишки на лбу.

Близилась весна 1877 года. Я спал и видел, когда наконец стану настоящим странствующим подмастерьем. Каждую неделю я откладывал по нескольку марок на традиционный плотницкий костюм и золотую серьгу. Однажды мартовским вечером, когда у нас, без пяти минут подмастерьев, от жажды путешествий уже зудели подошвы. Никель вернулся от мастера Мааса:

— Есть дельце, парни. Возле устья Крюкау потерпела бедствие “Дора“. Надо нам на несколько дней на Эльбу.

На следующее утро мы уложили инструменты в большой гребной бот. Не забыли и доски с брусьями. В конце концов бот оказался настолько загруженным, что мы сами в него едва втиснулись. В воде он сидел почти по самый планширь (доска или брус, накрывающий свободную кромку борта беспалубной лодки). Около восьми вода начала убывать, и мы отвалили. Отлив тут же подхватил нас и быстро понес вдоль берега. На небе сияло ласковое мартовское солнышко. Грести не требовалось, течение было довольно сильное. Никель уселся за руль и направил бот прямо в середину потока. Остальные сидели на гребных банках спинами вперед. Делать было нечего, и мы затянули “Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем“.

Вдруг Никель сказал:

— Эй, парни, оглянитесь-ка на минутку, только осторожно.

Понятно, мы все сразу же оглянулись, об осторожности, однако, и не подумав, а наоборот, рывком. Тут же через борт плеснула волна прямо ему на брюки, так что от испуга он снова плюхнулся на банку. Мартовская водичка! Куда какая прохладная!

От того, что предстало нашим взорам, и вправду можно было подскочить. Справа и слева берега Крюкау расступились, образуя красивую дугу. Устье расширялось, как раструб горна, и открывало вид на Эльбу. Свежий вестовый ветерок, который мы, укрытые дамбой и берегом, до сей поры почти не ощущали, гнал к устью серые волны Эльбы. Конечно, бывалому моряку эти волны показались бы разве что мелкими волняшками. Но мы-то моряками не были. И бот наш сидел в воде, едва не черпая бортами. А отливное течение неслось встречь ветра, отчего волны возникали короткие и крутые, с подозрительно пенящимися вершинами.

Мне эта картина была особенно интересна, потому как, хоть Шлезвиг-Гольштейн и опоясан морем, Эльбу, не говоря уже о море, я до сих пор еще никогда не видал.

Сейчас в Виктории молодые люди ездят на Тихоокеанское побережье на поездах, на автобусах (скажем, на моем), а то и на собственной машине. Полагаю, что подобное происходит сейчас и в Шлезвиг-Гольштейне. Но тогда с какой бы это радости, позвольте спросить, пустился крестьянский парнишка в долгий путь навстречу ветру да по скверным дорогам, только ради того, чтобы повидать Эльбу? “Вода — она и есть вода, — сказал бы мой отец. — Чего, чего, а этого добра у нас хватает и в канавах, и в веттернах“. Попади я на Эльбу посуху, может, и я бы так же подумал. Но в том-то и дело, что впервые я увидел ее могучий поток не из окна поезда и не с автобусного кресла, а прямо с борта лодки. А это, знаете, вдохновляет. Противоположный берег Эльбы с нашей точки почти не просматривался: река в этом месте в ширину почти два километра. Воздух был полон шумом прибоя. Сегодня я сказал бы — легкого прибойчика. Но тогда чавкающие удары волн о береговой откос наполнили мое сердце неведомой дотоле радостью жизни.

Вот впереди узенькой черточкой всплыл остров Пагензанд. Чуть дальше его, защищенный островом от ветра и волн, стоял трехмачтовый корабль “Дора“.

Отлив бесцеремонно тащил нас из устья Крюкау прямо в открытую воду. Под ветром нос нашего бота увалился в сторону, и сейчас же первая волна перекатилась в бот через планширь.

— Весла на воду, — крикнул Никель, — гребите!

Гребцы мы все были, прямо скажем, аховые. Но все же познаний наших в этом высоком искусстве хватило, чтобы дать боту ход. Никель правил прямо вразрез волны. По его лицу я понял, что где-то что-то не в порядке.

Порыв ветра едва не сорвал с него высокую плотницкую шляпу. Свободная рука Никеля непроизвольно дернулась к ней. Бот круто вздыбился, волна с легким шипением прокатилась под ним. Вода, которой мы довольно изрядно поднабрались за это время, хлынула в корму, залив сапоги Никеля до ушек на голенищах. Теперь взметнулась вверх корма, а нос нырнул в ложбину между волнами. Омывая наши инструменты, вода в боте устремилась с кормы в нос.

— Сильнее гресть!

Мы навалились на весла. Прямо на нас с шипением катилась большущая волна. Никель глубже надвинул шляпу и пригнулся. Бот мигом наполнился до самых банок. Как видно, вода в носовой части не позволила боту вздыбиться над волной, и мы просто пропороли ее насквозь. Мы судорожно вцепились в весла, но грести от испуга перестали. И это было нашей роковой ошибкой. Бот немедленно увалился под ветер и завихлял, как хромая утка на пруду. С наветренной стороны через планширь побежали мелкие бурунчики. Они перекатывались через бот и тут же снова убегали в Эльбу с подветра. Доски и брусья, которые мы забрали с собой с верфи, плавали теперь между банками в мирном соседстве с лодочными рыбинами (рыбины — деревянные щиты, которые укладываются на дно шлюпки для предохранения обшивки). Потонуть мы не могли: наш деревянный бот, даже заполненный водой, сохранял еще некоторую плавучесть. Промокнуть — мы и так промокли дальше некуда. Ласкового весеннего солнышка — как не бывало, стало холодно, все умолкли, только зубы клацали на холодном мартовском ветру.

Никель все еще сжимал правой рукой бесполезный румпель, а левой — свою неизменную шляпу. Он оценивал обстановку. За несколько минут отлив успел унести наш бот от устья Крюкау довольно далеко в Эльбу. Но с другой стороны, ветер гнал нас к берегу. Вот уже киль проскрипел по чему-то твердому, и бот накрепко увяз в прибрежной тине.

— Все за борт!

Набегающие волны достигали нам до пояса, уходящие — едва до колен. Мы подтянули бот поближе к берегу. Дно здесь было твердое, песчаное.

— Перевернуть бот!

Вода выплеснулась наружу, и мы снова уложили на место рыбины, а на них — свой инструмент и запасные доски с брусьями. Отлив быстро сгонял воду. От прибоя нас отделял теперь уже добрый десяток метров, и сам прибой виделся отсюда слабеньким и безобидным.

По дамбе к нам, не торопясь, подошел какой-то невзрачный человечек.

— М-м-д-а-а-а, чего это вы сюда забрались, ребята?

— Мы должны дождаться здесь шлюпку с “Доры”, — сказал Никель, а мы все согласно закивали.

Признаться, что еще несколько минут назад мы чувствовали себя потерпевшими кораблекрушение, чудом ускользнувшими от неистового шторма? Да никогда в жизни!

Человек невозмутимо сплюнул на песок табачную жвачку.

— Ну, тогда ждите, в шесть вода снова поднимется.

— Нет ли здесь поблизости какого-нибудь дома, где можно немножко обсохнуть? — изобразил на лице любезную улыбку Никель.

Незнакомец покачал головой:

— Придется вам часок побегать. Вещички можете оставить здесь.

Мы переглянулись. Конечно, если побегать как следует, то согреешься. А незнакомец меж тем продолжал:

— Бот будем считать предметом, выброшенным на берег.

Куда это нас занесло, к каннибалам, что ли? Рассказывают, что на Фризских островах пастор каждое воскресенье произносил в церкви слова молитвы: “Господи, пошли к нам на пляж побогаче багаж!” Но то Фризские острова, а мы-то застряли в тине на берегу Эльбы, и не в старые, мрачные времена, а в конце просвещенного XIX века.

Никель схватил свой плотницкий топор.

— Слушай, ты, береговой разбойник! А ну-ка быстро разведи нам костер!

Человечек обвел взглядом всех нас по очереди. Мы обступили его со всех сторон с тяжелыми предметами в руках. На бегство рассчитывать не приходилось. Он пожал плечами — происходящее, казалось, не особенно его взволновало. Мы подошли с ним вместе к невысокой дамбе. Он достал из кармана трут, кремень и огниво и, укрываясь за дамбой от ветра, принялся высекать огонь. Трут задымился, и наш человечек ловко запалил пучок сухой травы. Тут уж и мы принялись помогать, подбрасывая еще траву, потом ветки, принесенные приливом и застрявшие на верхней его отметке, и, наконец, плавник всех сортов и форм. Когда жара нагорело довольно изрядно, мы разожгли еще один костер. Теперь можно было и обсушиться с обеих сторон сразу, и отогреться как следует.

— Как английские джентльмены у камина, — сказал Йохен. — Да только куда им до нас, этим джентльменам: камин-то ведь одну сторону поджаривает, а другая мерзнет.

Неизвестный человечек как-то незаметно исчез. Зато спустя недолгое время появился другой мужчина.

— Хелло, моряки, вы с верфи?

— Да, — ответил за всех Никель.

— Мы видели с “Доры”, как вас выбросило на берег. Наша шлюпка стоит в устье Крюкау, в пяти минутах отсюда. Она доставит вас на корабль.

Полуобсохшие, поволокли мы свое добро вдоль дамбы. В конце ее и в самом деле стояла шлюпка с “Доры”. Матросы со смеху чуть не померли, слушая рассказ о наших злоключениях. Двое из них приняли вахту у нашего бота. Остальные лихо примчали нас к “Доре”, да так, что ни одна капелька больше на нас не упала.

В спокойной воде за Пагензандом стоял на якоре трехмачтовый барк. Он вышел из Гамбурга и несколько дней назад неподалеку от нынешней своей стоянки столкнулся с другим парусником. Повреждения были незначительные, капитан Вульф решил, что в Гамбург возвращаться из-за этого не стоит, и запросил помощи у “Шюдера и Кремера“.

Мы подошли к кораблю и на негнущихся ногах вскарабкались наверх по свисавшему с борта шторм-трапу. Я ступил на палубу первого в моей жизни океанского парусника.

“Дора” — трехмачтовый барк с дедвейтом порядка 300 БтщикЮтонн — к моменту нашего знакомства была уже почтенной морской дамой в возрасте лет двадцати пяти, построенной, выходит, где-то в 1850 году. Ее возраст можно было узнать лишь по латунному щитку, привинченному к ходовой рубке. А так, на глазок, она казалась куда моложе своих лет. Все детали старательно окрашены и отлакированы. Латунные оковки сияют нестерпимым блеском. Снасти — воплощение прочности и надежности, свеженькие, будто только что от канатчика.

Черные конопаточные швы расчеркивают выдраенную добела палубу на ровные длинные полосы. Светлая палуба и окрашенные в белое надстройки четко выделяются на фоне черных бортов.

А мачты, мачты! Грот-мачта до чего же толста — вдвоем не обхватишь! Да и фок с бизанью тоже не многим тоньше. Устремились все три с палубы прямо в небо. “Да, это тебе не наши эльмсхорнские эверы”, — уважительно подумал я.

Ладный трехмачтовик “Дора” и впрямь решительно не походил на тех ползунов по илу, что строили на Эльбе и на побережье. Острые его обводы и сложнейший такелаж годились только для просторов океана. Там, где от корабля требовались скорость, абсолютная надежность и способность выдерживать бури, “Дора” была на своем месте. Здесь же, на Эльбе, в узкостях между песчаными банками, все ее добрые качества шли насмарку. Здесь злая судьба посмеялась над гордой невестой ветра, столкнув ее с другим парусником. Нос встречного корабля въехал “Доре” в борт, проломив две доски обшивки выше ватерлинии. Недосчитывалась она также и нескольких метров релинга (релинг — бортовое ограждение). Ее палубная обшивка потеряла свою былую, окаймленную конопаточными швами непорочность и щерилась теперь на нас разломанными, оторванными от палубных бимсов (бимс — поперечная горизонтальная связь набора судна, подпалубная балка, служащая для поддержания настила палубы) досками.

К нам подошел пожилой моряк.

— Янсен, первый штурман, — представился он. — Видите, какую штуку нам устроили? Послезавтра мы должны выйти в море, к этому сроку все опять должно быть в один цвет.

О самих плотницких работах Янсен не обмолвился ни словом, он говорил лишь о конечном результате нашего труда. На парусниках ведь как? Ремонт считается законченным лишь тогда, когда новое дерево не отличить от старого.

Янсен был само воплощение солидности и авторитета. И не только из-за его особого служебного положения, но и потому, что весь он телом и душой был предан своему делу, работе, которую выполнял сам и которой руководил. При этом во внешнем его облике не было будто бы ничего особенного. Среднего роста, гладко выбрит, светлые волосы. На голове — суконная бескозырка с шерстяным помпоном на макушке. И мастер Маас носил суконную фуражку, хоть и с козырьком, но тоже с помпоном. Однако то, на что надевались фуражки, у этих двоих в корне отличалось, хотя задачи у них были в сущности почти одинаковые. Оба несли ответственность за бесперебойную работу предприятия (корабль ведь тоже — предприятие!). Но Маас поддерживал свой авторитет неприступной холодностью и постоянным натягиванием поводьев. Янсен же просто отдавал распоряжения и знал, что не выполненными они быть не могут. Я полагаю, что именно в этом и заключается существенное отличие между людьми, поставленными над другими, короче, между начальниками, будь то мастер, директор, капитан или школьный учитель. Истинные личности, по-моему, те, чьи указания имеют столь большой вес, что не требуется ни мелочный контроль за их исполнением, ни тем более понукание. Спорить с нами о сроках ремонта Янсен и не думал. Просто поставил в известность, когда должны закончить, и в том, что мы уложимся, был совершенно уверен.

Янсен выделил нам в помощь еще пятерых матросов. Десять человек было как раз столько, чтобы можно было работать на поврежденных местах с полной отдачей. Будь людей больше, они мешали бы друг другу, а с меньшим числом не обеспечить высокого темпа работы.

До позднего вечера мы пилили и стучали молотками. Впервые ощутил я неповторимый аромат трюма, в котором смешались в единый букет запахи сырости, смолы, табака и чада масляной коптилки. Не знаю, как кому, а мне он показался тогда символом морских просторов и эхом дальних берегов. Все зависит от настроя. То, что одному — вонь, другому — благовоние. В конце концов ведь в духи добавляют амбру, а что такое амбра? Мягко выражаясь, китовый помет.

На следующий вечер мы заделали последнюю доску. Матросы всю ночь конопатили швы. Но мне их ритмичный стук спать не мешал. Я давно привык к нему на верфи, а крепкий дух кубрика действовал на меня как наркоз. Утром Никель едва растолкал меня:

— Вставай, Ханнес, нас зовет штурман.

Продирая глаза и пошатываясь, я выбрался на палубу. Там уже царила трудовая жизнь. Следов нашего ремонта почти не осталось. Новые доски матросы усердно домалевывали черным и белым. Другие парни вскарабкались на такелаж и занимались там какими-то доселе мне неизвестными работами.

Янсен стоял на шканцах (шканцы — часть палубы между грот- и бизань-мачтой; почетное место на корабле), подняться на которые нам пришлось по небольшому трапу, и выкрикивал в мегафон какие-то команды людям на грот-мачте. Потом он обернулся к нам и ровным голосом сказал:

— Фосс, я видел, вы — хороший плотник, и герр Никель тоже заверил меня в этом. У меня есть к вам предложение. Наш плотник не явился на борт к отходу. Не хотели бы вы проделать с нами рейс в Гуаякиль? Как плотник вы будете считаться чем-то вроде унтер-офицера, или, скажем лучше, мастера, — поправился Янсен. — Вы, конечно, еще очень молоды, но если вам не слабО, я беру на себя все формальности.

Ну и ну, как обухом по голове. Весь сон разом вылетел. Южная Америка, мастер — и вдруг слабО!

Никель задорно подмигнул мне левым глазом. Я проглотил комок, подступивший к горлу от волнения, и сказал:

— Мне не слабО, герр Янсен.

— Отлично, тогда я напишу письмо на верфь, а герр Никель возьмет его с собой. Морскую экипировку получите из “шляпной коробки” у капитана. А пока пойдемте, я покажу вам ваше помещение.

Янсен зашагал на бак, да как зашагал! Мы с Никелем едва поспевали за ним.

— Герр Янсен, — спросил я на ходу, — а что это за шляпная коробка?

— Правильный вопрос, — добродушно рассмеялся Янсен, — все задают, кто не знает. Наша “шляпная коробка” — это нечто вроде маленькой мелочной лавочки, где матросы могут купить себе табак и всякое прочее добро. Платить за все надо лишь на берегу, после получки. Ну вот, здесь ваша мастерская.

Янсен отворил дверь. В маленьком трапециевидном помещении по стенам было развешано всевозможное плотницкое снаряжение, а посередине стоял деревянный верстак. В дальнем углу, у самого форштевня, просматривалась койка, зашторенная старым парусом.

— Теперь это все ваше, — сказал Янсен и протянул мне ключ. — Пишите скорее родителям, через два часа отвалит шлюпка.

Плотницким карандашом на старой оберточной бумаге я написал, что решил уйти в море. Как пишется слово Гуаякиль, я тогда не знал, как не знал, впрочем, и в какой стране он расположен. Поэтому, презрев дальнейшие подробности, конечной целью своего путешествия я указал Южную Америку.

Листок и множество устных поручений я передал Никелю.

— Будь здоров, Никель.

— Счастливо, Ханнес.

И шлюпка понесла четверку плотников к устью Крюкау. Удары весел и попутный ветер быстро уносили шлюпку от “Доры”, и вскоре она маленькой точкой скрылась за дамбой.

Заботы обо мне принял на себя боцман Фьете Бойк. Человечек он был маленький и тощий. Однако недостачу в габаритах и весе с лихвой восполнял его пронзительный, визгливый голос, без всяких мегафонов слышный с одного конца корабля до другого. Это — в обычном разговоре. А закричи он в полную силу — и на грог-мачте оглохнуть можно. Кричал он, привстав на цыпочки и раскачиваясь при каждом слове взад и вперед. Матросы называли его петухом, но лишь на удалении шагов в десять, и то шепотом. Фьете был и задирист, как кочет, а нехватку силы и дальности удара возмещал проворством. Фьете показал мне важнейшие работы. Корабельный плотник должен не только менять доски, брусья и рангоут, он еще в какой-то мере отвечает и за живучесть корабля. Первейшие его обязанности — регулярно измерять уровень воды в трюмах и следить за осушительными помпами. Кроме того, Фьете намекал, что мог бы, пожалуй, мне как своему коллеге (у меня грудь распирало от гордости!) поручить при случае и другие, весьма важные задания.

— Плотник, проверьте бочки с водой, все ли они заполнены.

Плотник был я, а распоряжения отдавал первый штурман. Но где они, эти бочки? К счастью, рядом стоял Фьете.

— Иди за мной, — и, словно куничка, ловко скользнул вниз по трапу. Я — за ним. Бац — и лбом о балку, аж искры из глаз посыпались.

— Давай, давай жми на полусогнутых да смотри, голову береги.

Я уж и то берег — на всех четырех за боцманом жал.

— Вон они, твои бочки, — сказал Фьете и мигом испарился, а я остался в сумрачном помещении наедине с несколькими большими деревянными бочками.

Пока глаза привыкали к темноте, я успел ощупать лоб. На нем вздувалась изрядная шишка. Потом я осторожно взобрался на первую бочку. Зазора до палубы только-только хватило, чтобы мне проползти. Ага, бочка затыкается сверху. А ну, дернули, еще разок — и чоп у меня в руках. Пальцем в дырку — вода! А коли вода, значит, бочка полная. Ну что ж, вот и разобрался что к чему. Теперь — на другую бочку, и тоже чоп ототкнуть. Ой, и зачем я так головой-то мотнул? Резанулся затылком прямо в палубу. Теперь и на нем тоже шишка вспухнет.

Проверив все бочки, я осторожно взобрался по трапу наверх. Слава богу, на этот раз нигде не приложился. Облегченно вздохнув, я шагнул на палубу.

— Полундра! — прокричал чей-то голос. Я инстинктивно пригнулся. Слово “полундра” мне было хорошо знакомо. На всем побережье этот возглас означает: внимание, осторожно, берегись. И все же я не уберегся. Тяжелый блок, который как раз в этот момент поднимали на грот-мачту, крепко саданул меня прямо по темени. Не стеганая бы подкладка на моей фуражке — и прости-прощай моряцкая карьера! Отдал бы концы или нет, бог весть, а пока вот на палубе во весь рост я все-таки растянулся. Ничего себе ударчик!

— Эй, плотник, что с вами? — послышался голос Янсена. Видеть я его еще не мог: искры из глаз не позволяли.

— Все бочки полны, герр Янсен!

— М-м-да, я, собственно, не о том. Но это правильно, о каждой выполненной работе надо докладывать.

Искры медленно таяли, а я ощупывал три большущие шишки, заработанные в первый час моей моряцкой службы.

назад    наверх    дальше