к оглавлению

Вернер Гильде

Непотопляемый “Тиликум”
Вокруг света за 1000 долларов. Жизнь Дж. К. Восса, рассказанная им самим

Глава 4
Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?

На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.

— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!

Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.

В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:

— Эй, мозес, принеси-ка кофе!

Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: “Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место”.

После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.

Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.

— Без десяти. Пора.

И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.

В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: “Мимо НЕГО”.

И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.

Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.

В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.

Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием; чтобы перевести дух, тут же распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:

— Фосс — куда он пропал?

И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей. Всех, исключая герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. “Фосс, чтоб его...”, — орал он на своем платтдойч. Вместо полководческого жезла у мастера Мааса была дюймовая линейка, а вместо ландкарты — строительные чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными были десятники, под каждым из которых ходило от десяти до пятнадцати плотников.

В тот день, 2 января, ЕГО указания были обращены главным образом на борьбу со стихией.

— Мюллер — очищает от снега доски, — кричал он. И Мюллер со своим десятком отправлялся на расчистку досок.

— Никель — сверлит в тендере дырки для болтов.

Из команды Никеля кто-то пискнул:

— Сверлить на морозе?

Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.

Мгновенная тишина, потом голос Никеля:

— Пошли, ребята, за мной.

И вся ватага тянется к эллингу.

Несколько минут — и бригады уже получили задания.

Все разошлись, осталось только шестеро новых учеников, сиротливо съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил в рынду (рында — корабельный колокол), подвешенную у окошка его будки:

— Семь часов!

Пришла и наша очередь.

— Имя? — его указательный палец уперся в меня.

— Ханнес Фосс.

— Мастер. Имя? — указательный палец все еще упирался в меня.

— Ханнес Фосс, — я говорил очень громко (может, он глуховат?).

— Мастер. Имя?

Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:

— Ханнес Фосс!

Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед и влепила мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах.

— Ученик всегда добавляет “мастер”. Имя?

Теперь я понял.

— Ханнес Фосс, мастер.

Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:

— Имя?

— Йохен Зицман, герр мастер.

Бум — и Йохен тоже схлопотал оплеуху.

— Просто мастер. Имя?

— Йохен Зицман, мастер.

И Йохен понял. И все остальные тоже.

В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным персонам следует постоянно подчеркивать служебные ранги. Однако англичане и американцы это дело несколько рационализировали. Вместо “яволь, герр капитэн-лейтнант”, как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или вместо “Ханнес Фосс, мастер”, как меня учили здесь, на верфи, англичане и американцы говорят просто: “Иес, сэр”, а звучит это еще короче: “Иессс“. Но в принципе все остается тем же самым. Даже в Южных морях, когда я посетил вождя острова Пенрин, его премьер-министр, или государственный канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил меня, как следует обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.

Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета, мастер Маас бросил нас на расчистку снега.

Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться мастера Мааса.

Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие работы на строящихся судах стали невозможными. Большинство плотников тоже хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу на верфи, как это делалось прежде. Заказов было так много, что другие верфи немедленно переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок. И не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел уже знакомый голос:

— Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?

К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя несколько недель верфь снова огласилась мерным стуком конопаточных молотков, шарканием пил и резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево. Плотники снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда. Мастер Маас отдавал распоряжения рублеными фразами:

— Никель — кончать штевень! Мюллер — обшивка, правый борт!

Целые дни напролет только и слышался его ор:

— Мюллер — четвертый пояс вкось!

Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле видит.

Появились новые задания и у нас, учеников:

— Фосс — к Никелю балки таскать!

Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек. “Раз-два, взяли”, — граненый брус уже на плечах. “А ну, пошла”, — оступаясь и балансируя на мокрых досках стапеля, тащим его к кораблю. Первые брусья идут ничего, а потом стираются до крови плечи, начинают дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из гавани доносится: “Пятнадцать”, — передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд. Темп работы задает сильнейший, а заработать хотят все. Лишь для нас, учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей и жилья да одного талера жалованья в месяц!

И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время я заметил, что любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых приемов. У всякой профессии есть свои секреты. Кое-кто из плотников не очень спешил поделиться ими со своими учениками, другие, особенно Никель, охотно показывали нам все, что упрощает работу.

Многие плотники были холостяками и над каждым пфеннигом, подобно женатым, не дрожали. Обе группы заметно отличались по одежде и манерам. Женатики одевались, как и большинство рабочих других профессий: широкие плотницкие штаны, старенькие курточки и фуражки. Совсем иное дело — плотники из казармы. Их штаны и вельветовые куртки были самых замысловатых фасонов. Юные лица обрамляли лихие бакенбарды. Золотые серьги в ушах они возвели в настоящий культ. Чем ниже свешивалась серьга и чем тяжелее она была, тем считалось красивее. Там, где появлялась молодежь, даже при самой тяжелой работе часто раздавался веселый смех. Нередко проезжались и на мой счет. Шутки были примерно такого сорта.

Никель озабоченно оглядывался:

— Фриц, — обращался он к коллеге-плотнику, — где продольная ось?

Фриц тоже усердно включался в поиски:

— Может, кто из вас видел продольную ось?

Теперь уже искали все.

— Ну-ка, Ханнес, дуй быстрее к мастеру, пусть он даст тебе новую продольную ось.

Я пулей мчался к мастерской будке.

— Мастер Маас, Никель прислал меня за новой продольной осью.

Маас недовольно двигал верхней частью своей шкиперской бороды по нижней:

— Никель, — ревел он, — не отвлекать ученика от работы!

На какое-то мгновение я слегка терялся, потом резким прыжком назад успевал уклониться от карающей десницы. Молниеносно увертываться от оплеух я уже научился.

Моего друга Йохена Зицмана посылали в кузницу принести пропавший центр тяжести. Кузнецы взгромоздили ему на плечи трехпудовую балластину. Йохен, едва не задохнувшись, приволок ее на стапель, а потом, сопровождаемый хохотом парней и гневным рыком Мааса, потащил обратно в кузницу.

После всех этих штучек мы стали очень подозрительны насчет посылок за неведомыми или казавшимися нам смешными вещами.

Несколько дней спустя Маас рявкнул вдруг:

— Фосс!

От лихтера, куда мы таскали каютный инвентарь, я тут же понесся к мастерской будке.

— Фосс побежит на склад и принесет ночной горшок для жены капитана Бринкмайера.

Я лишился языка. Мастер Маас и розыгрыш — уму непостижимо!

— Э-э-э, мастер, меня теперь не обдурить!

Раз слева, два — справа, еще раз — слева, еще раз — справа. Четыре затрещины успел мне влепить в тот раз мастер Маас, пока я не обеспечил себе безопасность.

— Что, он еще не бежит?

Я рванул к складу. Щеки мои горели, в голове был сумбур.

— Мастер Маас прислал меня за ночным горшком для какой-то капитанской жены. Но это, наверное, “покупка”?

— Нет, — сказал кладовщик и оскалился в улыбке: — Это не “покупка”, это вполне серьезно. “Марианну” заказали с полным инвентарем для капитана и его жены. Ночная посудина тоже входит в гарнитур.

И он вручил мне эту диковину — большую, круглую, с голубенькими цветочками.

— Не могли бы вы его мне завернуть, герр Шефер? — спросил я. При одной мысли, что с ночным горшком в руках мне придется идти мимо двухсот рабочих верфи, меня бросило в холодный пот.

— Не-ет, мой мальчик, тащи, как есть, — сказал Шефер. — И не красней: это же не твой горшок.

Что делать, я потащил, как есть. Веселье началось сразу же за дверью.

— Эй, Ханнес, какой чудесный горшочек! Это твой?

Дальнейшие речения были куда более солеными.

И ведь не спрятаться, не укрыться... Так у всех на виду и топать с горшком от склада до “Марианны”!

Не знаю, то ли мне не терпелось побыстрее покончить с этим гнусным делом, то ли слезы застлали мне глаза и я плохо видел, но только у самой цели я споткнулся, и горшок треснулся о якорь лихтера, стоявший на берегу среди прочей оснастки.

Передо мной лежало пять черепков, один — с ручкой, и на каждом по нескольку голубых цветочков. И тут же сверху раздался трубный глас:

— Фосс — идет ко мне!

Я поплелся к будке, на пороге которой, как архангел Страшного суда, высился уже, поджидая меня, мастер Маас.

— За горшок вычтут из его жалованья.

Куда деваться? Свались только с ног, а за тычками дело не станет.

Жена капитана Бринкмайера получила новый горшок. На этот раз — с розовыми цветочками. Мне снова пришлось тащить его на лихтер. Но на сей раз уже никто ничего достойного осмеяния в этом не находил. Я тоже.

А может, как раз наоборот? Я не находил в этом ничего смешного, а потому и все остальные тоже.

— Ханнес, — сказал Никель, — смешон только тот, кто сам кажется себе смешным. Что бы ты, к примеру, сказал, если бы твой папаша явился сюда завтра с золотой серьгой в ухе?

Вместо ответа я расхохотался. Представить только — мой отец, церковный староста общины Хорста, с большущей, как у Никеля, серьгой!

— Гляди-ка ты, он надо мной смеется! Неужто серьга в ухе — так уж смешно?

— Да нет, у вас это совсем другое.

— Другое? Так что же у меня другое? — спросил Никель, глубже надвигая на лоб свою высокую шляпу.

Вот именно, что же у него, собственно, другое? Только то, что Никель со своими бакенбардами, серьгой в ухе и высокой шляпой выглядел одетым, как и следует быть, а отец такого наряда застыдился бы, как и я — ночного горшка.

Невдомек еще было мне тогда, что среди людей все определяется чувством собственного достоинства. Кто сам боится, тот и вокруг себя сеет страх и панику. Кто смел и отважен, тот и в других вливает мужество. Кто находит себя смешным, смешон и на самом деле.

Вечером ко мне один за другим подходили наши плотники.

— На вот, возьми, — и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце концов у меня собралось столько денег, что я вполне мог бы обеспечить ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и всех ее детей, буде таковые существуют.

К моему удивлению, в ближайшую получку “Шюдер и Кремер”, а точнее, бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.

Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию, но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были с лихвой вознаграждены.

назад    наверх    дальше